Вдруг в ванной стало жарко, и мне пришлось отвернуться от стен, но на полу было еще хуже. Кафельный пол не поглощал влагу, и он был покрыт кровью, таким слоем, что она оставалась жидкой и блестящей почти на всей площади. Надо признать, небольшой площади, но для одной комнаты крови все равно было много.

Я обхватила косяк двери, ведущей в ванную. Ноги в бахилах оставались еще на относительно чистой плитке, где стояла табуретка. Крошечная ванная с зеркалом и туалетным столиком и двойным стоком поодаль. В спальне не было и этого, но постель была тщательно заправлена и нетронута.

Небольшой мраморный порожек удерживал в ванной озерцо крови. Тоненький край, сохранивший чистоту остальных комнат. Я была благодарна за этот тонкий край.

Я снова посмотрела на стены. В дальнем углу располагался глубокий душ на три персоны. Стеклянные двери заплеснула кровь и высохла до цвета леденца. Душ не был покрыт кровью так же полностью, как остальные стены. Я пока еще не знала почему.

Почти все остальное место занимала ванна. Не такая большая, как у Жан-Клода, но почти такая же, как была у меня в доме когда-то. Мне моя ванна нравится, но теперь я знала, что не один день пройдет, пока я снова смогу в нее сесть. Сегодняшнее зрелище разрушило бы все удовольствие.

Ванна была полна побледневшей крови. Кровь цвета темно-красных роз, слишком долго бывшая на солнце, выцветает до оттенка розового, не совсем розового, а так, будто собиралась быть несколько темнее. Кровавая вода розового цвета наполняла ванну почти до краев, будто чашу с пуншем. Неудачная мысль. Очень неудачная.

Сейчас очень несвоевременно было бы думать о питье или еде любого вида, очень несвоевременно. Мне пришлось отвернуться, глянуть в меньшие комнаты, мельком заметить кровать и все еще занятых делом полицейских в дальней комнате. Никто из них не вызвался меня сопровождать. Их можно понять, но я вдруг почувствовала себя в изоляции. Между нами было только три малые комнаты, но ощущение у меня было такое, что они за тысячу миль. Такое чувство, что, закричи я сейчас, никто не услышит.

К умывальнику с зеркалом я прошла через дальнюю дверь. Опершись на холодный кафель, я пустила холодную воду себе на руку. Полотенца для рук не было — наверное, сунули в мешок и отправили в лабораторию, где на нем будут искать волосы, волокна и прочее. Вытащив футболку из джинсов, я ею насухо вытерла лицо. На ней остались темные пятна — остатки вчерашней косметики. Я заглянула в широкое зеркало, ярко сияющее в верхнем свете. Под глазами следы туши. Вот такая она водостойкая. Сопротивляется воде, но все же поддается. Подолом футболки я стерла черные пятна — почти все. На футболке теперь были пятна, но это ладно.

Зебровски глянул на меня из дверей:

— Ну и как оно?

Я кивнула, потому что не доверяла собственному голосу. Он вдруг осклабился, и если бы я чувствовала себя чуть лучше, я бы ужаснулась его следующему комментарию, но сегодня я была слишком оглушена. Это было не важно, все было не важно, потому что, как бы и что бы ни было важно, я не могла бы ради этого вернуться в ту ванную. А должна была. Поэтому ничего не было важно. Я была пуста, спокойна, и ничего вокруг не было.

— А кто была та девушка сегодня утром? Мы тут устроили тотализатор. Кто говорит, что это твоя лучшая подруга Ронни Симс, но я лично так не думаю: она все еще неровно дышит к тому профессору из Вашингтонского универа. Я ставил на ту беленькую леопардиху, что у тебя всегда живет. Так кто это был?

Я, наверное, заморгала.

Он нахмурился и шагнул внутрь:

— Анита, все нормально?

Я покачала головой:

— Нет. Не все нормально.

Его лицо стало все внимание и забота. Он подошел ближе, почти взял меня за руку, но остановился.

— Что такое, Анита?

Я так и осталась стоять, опираясь на раковину, но показала рукой назад, не глядя, не желая глядеть.

Он оглянулся в направлении моей руки и тут же снова стал смотреть на меня.

— Так что там?

Я смотрела на него без слов.

Он пожал плечами:

— Ну да, скверно. Ты такое уже видела.

Я опустила голову, глядя на золоченый кран.

— Я взяла месяц отпуска, Зебровски. Думала, что мне нужно отдохнуть. Так, наверное, и было, но месяца, кажется, оказалось мало.

— О чем ты?

Я посмотрела в зеркало. Лицо у меня было белое, как у привидения, глаза выделялись черными дырами. От остатков туши они казались больше, выразительней и более потерянными, чем должны были быть. Я хотела сказать вот что: «Не знаю, хочу ли и дальше этим заниматься», — но сказала совсем другое.

— Я знала, что в спальне вид будет неприятный, но здесь еще хуже.

Он кивнул.

Я было попыталась вдохнуть поглубже, но вспомнила вовремя про запах и вдохнула очень неглубоко, что было почти так же утешительно для души, но гораздо безопаснее для желудка.

— Ладно, я выдержу, — сказала я.

Он не стал спорить, потому что Зебровски почти всегда обращается со мной согласно кодексу своих парней. Если парень говорит, что с ним все в порядке, ты не споришь, даже если не веришь. Единственное исключение — когда на карту поставлены жизни, только тогда этот кодекс можно нарушать. И то человек, с которым ты его нарушил, может тебе никогда этого не простить.

Я выпрямилась, все еще цепляясь мертвой хваткой за умывальник. Проморгавшись перед зеркалом, я вернулась в дальнюю ванную. Смогла вернуться. Должна была вернуться. Должна была смочь увидеть, что там, и подумать об этом логически. Да, такого от себя требовать было ужасно, я это признала. Признала, что видеть находящееся там — это может разрушить личность. Признала и пошла.

Я встала в дверях. Зебровски пошел со мной, встал рядом. В дверях, правда, не было места, чтобы стоять вдвоем.

Я оглядела помещение, стены, покрытые кровью и мясом.

— Сколько человек здесь убили?

— А что?

— Не темни, Зебровски, у меня нет на это сегодня терпения.

— А что? — спросил он снова, и на этот раз несколько агрессивно.

Я глянула на него:

— У тебя проблемы?

Он не стал показывать на следы бойни. Секунду-другую я думала, что он мне сейчас скажет заниматься своим делом, но он сказал другое:

— Если бы Дольф спросил «А что?», ты бы ему ответила и не стала спорить.

Я вздохнула:

— Что, тяжело тебе в сапогах Дольфа?

— Нет, но я чертовски устал повторять все по два раза, зная, что Дольфа все с первого раза понимали.

Глядя на него, я почувствовала, как по моему лицу ползет улыбка.

— Ну, я-то и Дольфа заставляла повторять.

Он улыбнулся:

— Ладно, ты — может быть, но ты же всегда умеешь быть жуткой занозой.

— Талант, — согласилась я.

Мы стояли в дверях и улыбались друг другу. В камере ужаса не изменилось ничего. Ни на каплю не стало меньше крови, ни на дюйм меньше окровавленного мяса на стенках, но почему-то нам обоим стало лучше.

— Так вот, — сказала я, продолжая улыбаться, — сколько здесь человек было убито?

Его улыбка расплылась в широкую ухмылку:

— А почему ты спрашиваешь?

— Ублюдок ты, — сказала я.

Он шевельнул бровями за оправой очков.

— Моя мамочка с этим не соглашалась, хотя ты не первая высказываешь такое предположение.

Я засмеялась, понимая, что проиграла спор.

— Потому, Зебровски, что в этом помещении только две глухие стены, и обе так густо покрыты кровью и мясом, что это похоже на два убийства — возле одной стены и возле другой.

— А ванна? — спросил он.

— Вода там слишком светлая. Я никогда не видела, чтобы из человека кровь полностью вытекла в ванну, и не знаю, должна быть вода такой светлой или она бывает темнее. Но инстинкт мне подсказывает, что здесь никто в ванне кровью не истек. Жертв могли убить в ванне, но почти вся кровь на полу и на стенах.

— Ты уверена?

— Нет. Я уже говорила, что не видала, как человек истекает кровью в ванне, но мне еще интересно, почему ванна так полна, почти до краев. Обычно ванну не удается так наполнить, есть предохранительный выпуск, который не дает ванне переполниться. Эта же так полна, что в нее нельзя войти, не расплескав воду по всему полу.